Вполне возможно, что вы внимательно следите за тем, как одни оппозиционеры радуются задержанию Павла Дурова, а другие, наоборот, говорят про свободу слова и называют собеседников людоедами.

В интернете определяют его конфликты, а говоря совсем грубо — срачи. Тема может быть любой. Спорят про 1990-е, журналистов, зумеров, психические расстройства, сервис в кафе, клининг — в общем, про все. Телевизионные ток-шоу (и политические, и нет) тоже редко обходятся без яростных перепалок. Да и в реальной жизни россияне, украинцы и другие жители бывшего СССР — особенно жители крупных городов — часто спорят в свободное от работы время. Более того, за последние 30 лет количество спорщиков резко выросло.

При этом о самом главном граждане спорят совсем не так часто. Две самые большие социальные группы — те, кто за и против Путина — зачастую отказываются даже разговаривать друг с другом, ссылаясь на взаимную агрессию и неприязнь.

В своей любви к спорам бывшем граждане СССР, конечно, не одиноки. Число конфликтов растет во всем мире — особенно в цифровой его части. Многочисленные исследования показывают, что в интернете в целом растет уровень «агрессивной коммуникации».

Культуролог Генри Дженкинс объяснял это так: в сети у человека с буквально любыми взглядами появляется возможность найти «своих» и ощутить принадлежность к чему-то. При этом алгоритмы площадок поощряют радикализацию общественных дискуссий, очерчивая информационный пузырь человека и окружая того все более яростными борцами за «правду». В итоге неосознанной реакцией становится отвращение к собеседникам с другим мнением.

Социологи довольно давно исследуют это явление и с одной стороны, интернет-дискуссии значительно повысили уровень гражданского активизма. Людям стало проще бороться за свои права, узнавать о несправедливостях и искать поддержки.

Исследователь Антон Йегер даже считает, что мы вступили в новую политическую эпоху. Мол, у множества людей накопились раздражение и недовольство внутренней и международной политикой, но старые институты вроде партий, которые могли бы представлять наши интересы, теряют авторитет. На смену им приходят мимолетные, хаотичные, разрозненные движения, в том числе в онлайне — так называемая гиперполитика.

Впрочем, в советской любви к «срачам» все же есть кое-что особенное. В публичном пространстве партии и политические институты не могут терять доверие: они не имеют его уже очень много лет. Провластные социологи так и вообще все эти годы утверждают, будто люди доверяют исключительно президенту Путину. То есть человеку, который не терпит чужих мнений и не участвует в дебатах даже с собственными «спойлерами» на выборах.

Невозможность повлиять на реальность заставляет россиян уклоняться от реального участия в политике и испытывать недоверие и цинизм по отношению к любым медиа. Однако фрустрация, вызванная разочарованием в мире, никуда не исчезает — и находит выход в бесконечных онлайн-склоках.

Правда, тот же Антон Йегер сравнивал продуктивность «гиперполитики» — что российской, что мировой — с ездой в автомобиле, в котором давно закончился бензин. С каждой секундой водитель жмет на педаль газа все активней, но с места не сдвигается. Классик социологии Юрген Хабермас тоже считает, что в таких условиях невозможно прийти к какому-то демократическому согласию. Правда, специфику автократий с военной цензурой и нефтяной экономикой Хабермас не рассматривал.

Идея о безусловной пользе споров сложилась еще в Древней Греции: Аристотель считал, что благодаря им граждане могут достигать коллективных целей. В общем-то, в Афинах народное собрание (экклесия) выполняло роль высшего государственного органа — и без споров (как продуктивных, так и не очень) там не обходилось.

В XVIII веке греческое наследие породило в западном обществе представление об образцовом споре — логичном, оперирующем фактами и эмоционально сдержанном. Тогда по всей Европе возникали дискуссионные общества, а соперникам нередко запрещали оскорблять друг друга. В Лондоне были десятки подобных клубов: там заранее анонсировалась тема, спикерам давалось время на подготовку аргументов, а в конце дебатов среди зрителей проводили голосование, чтобы выбрать победителя.

Эти клубы вдохновили социолога Юргена Хабермаса на теорию об идеальной публичной сфере — пространстве, где все уважительно обмениваются друг с другом мнениями, спорят и в конце концов находят лучшее решение. Они же вдохновили бельгийского философа Шанталь Муфф на теорию агонистической демократии («состязательной демократии», в противоположность «антагонистической» — «демократии противоборства»), где противник в споре не превращается во врага.

Публичная сфера противопоставляет неконтролируемый «срач» (или, говоря языком риторики, полемику) дискуссии, которая предполагает, что участники должны прийти к общему согласию, найти компромисс. Самый формальный вид спора — дебаты, когда две стороны представляют противоположные точки зрения — сегодня во всем мире видится идеалом демократии.

Пожалуй, серьезнее всего к дебатам относятся в США. Риторику там изучают в школе, там же американцы впервые пробуют себя в «спортивных» спорах. С 1925 года в стране существует единая Национальная ассоциация дебатов, которая проводит соревнования по всем штатам и ежегодно вовлекает более 140 тысяч школьников.

Форматов подобных соревнований множество: парламентские дебаты, оксфордские, дебаты с перекрестным допросом. У всех есть свои особенности и строгие регламенты, но чаще всего конечный смысл один: две команды должны отстаивать противоположные позиции по какому-то важному вопросу. Например, должен ли быть у женщин свободный доступ к абортам? Причем позиция за или против достается каждой команде случайным образом.

По мнению американских властей, такие дебаты развивают у учащихся критическое мышление и командный дух. Некоторые исследования показывают, что у школьников, которые регулярно участвовали в дебатах, более высокий средний балл и уровень гражданской активности. Иными словами, дебаты воспринимаются как важная часть гражданской социализации.

Но в последние годы дебаты как политический спор все чаще критикуют.

Во-первых, участникам нужно выбрать одну точку зрения — условное за или против — и отстоять ее в споре с противником. В таком формате совершенно не обязательно найдется истина, компромисс или хотя бы демократическое решение, учитывающее интересы большинства.

Во-вторых, политики часто предполагают, что государственные дебаты — это высшая и самая репрезентативная форма демократии. Но таким образом целые группы людей могут быть исключены из диалога, если они не имеют своего представителя. Настоящий политический спор не просто транслирует официальные мнения, а помогает расширить горизонт доступных точек зрения, даже если они нам неприятны. Дебаты же этот горизонт часто сужают.

В-третьих, предвыборные дебаты — то есть, по сути, самый главный спор в стране — в США скорее ассоциируются с развлечением, телевизионным шоу. Привлечение внимания к ним не всегда порождает истину или помогает изменить мнение. И это проблема: еще во время американских президентских выборов 2020 года опрос избирателей показал, что дебаты не повлияли значительно на их голос(Как насчёт последних дебатов Байдена с Трампом и как они повлияли на предстоящие выборы президента?).

Впрочем, это не только американская проблема. Исследование 2019 года, проведенное в семи странах и охватившее 56 телевизионных дебатов во время выборов, показало, что дебаты скорее не влияют на голоса избирателей, в том числе не помогают неопределившимся принять решение.

Единственное, на что современные политические дебаты вообще способны, — это смягчить взгляды партийных сторонников в пользу оппонентов, то есть уменьшить общественную поляризацию. Да и то — некоторые социологи фиксируют, что из-за уже существующей поляризации люди перестают воспринимать споры как нечто серьезное или достойное их внимания(Но почему-то все с нетерпением ждут дебатов Харрис с Трампом?)

Желание спокойствия обманчиво. Лучше спорить, чем ждать удобного момента.

Доводы людей, уставших от постоянных «срачей», вполне понятны. Дискуссии (и политические, и бытовые) не приводят ни к каким конкретным результатам и не влекут за собой выработку «нормы» или «консенсуса». Часто они разобщают и без того атомизированное общество.

Как бы сильно мы ни были фрустрированы агрессивными спорами в российском интернете, идеальные политические дебаты из XVIII века — это иллюзия. Впрочем, это знали и раньше. Тот же Аристотель признавал, что большую часть времени публичные споры приводят лишь к нарастанию эмоциональности.

А в России тем более: что «срачи» в твиттере, что попытки устроить публичные дебаты среди оппозиции как будто бы и вовсе не помогают привить «идеалы демократии» населению. И желание прекратить споры хотя бы до тех пор, пока что-нибудь не изменится, вполне понятно.

Но идеальных условий для идеальных споров не будет никогда.

Еще до войны в Украине социологи регулярно сообщали, что Россия — очень деполитизированная страна. Между россиянами мало горизонтальных связей, люди повсеместно считают политику «грязным делом» и предпочитают жить исключительно частной жизнью.

Кажется, что интернет только усугубляет эту атомизацию и общественный раскол. Но парадоксальным образом даже самые странные и якобы бессмысленные публичные споры могут привносить элементы демократии в автократичный мир.

Самый, пожалуй, очевидный аргумент — это так называемое поддержание гражданской привычки. Логика тут такая: если человек не придет на выборы сейчас, то вряд ли он посетит их и в условной «прекрасной России будущего». Более того, этой России может и не случиться, если россияне не начнут практиковать даже ограниченное политическое участие. Важно сохранить способность занимать ту или иную политическую позицию, даже если речь идет о сущих мелочах.

И со спорами та же история: если не научиться спорить сейчас, вряд ли этот навык появится сам собой в момент перемен. Скажем, исследователь Майкл Джексон предполагал, что социальные действия прививаются только «постепенным накоплением опыта». Собственно, примерно этот урок многие извлекли из опыта 90-х годов: общество, более полувека не практиковавшее плюрализм, быстро в нем разочаровалось и вернулось к «единому лидеру».

Но это не единственный довод.

Например, споры возвращают людям чувство контроля над своей жизнью — и остаются одним из немногих доступных нам лекарств от бессилия. Муниципальный депутат Александр Замятин отмечал, что у россиян давно бытует представление, будто политика бывает только «кабинетной» или «митинговой», и эта убежденность лишь усиливает отчужденность большинства людей.

А еще только взаимодействие друг с другом — в том числе и посредством споров — может восстановить у россиян социальные связи и интерес к диалогу. Так произошло, например, во время «болотных» протестов 2010-х. В тот период десятки тысяч людей не просто перестали воспринимать политику как «грязное дело», но стали наслаждаться самим опытом публичной дискуссии, даже если она в итоге ни к чему не привела.

Да и аристотелевская «эмоциональность» споров не обязательно плохое свойство. Политика в принципе невозможна без эмоций, и не стоит недооценивать их, отмечает исследовательница Сара Ахмед. Прямо сейчас постоянный поток агрессии в русскоязычном интернете усугубляет общественную поляризацию, но вместе с тем злость может быть и мощным мотиватором для мобилизации. Например, многих россиян объединяет отвращение к коррупции и богатствам российской элиты.

Наконец, не так бесполезны и споры с теми, кто «не хочет слышать». Как рассуждает социолог Максим Алюков, диалог между оппозиционерами и путинистами, сторонниками войны и ее противниками все же имеет смысл. И дело здесь даже не столько в подборе нужных аргументов или правильных «скриптов».

По мнению Алюкова, часто люди соглашаются с курсом российских властей, потому что просто не хотят чувствовать себя исключенными из общества. Следовательно, в моменте дискуссии могут и не переубедить сторонника войны, но они сделают антивоенную позицию более видимой. Зная о ней и ее доводах, сторонники войны смогут быстрей и проще конформистски к ней присоединиться. Например, когда она приблизится к общественной норме.

Право на споры в интернете иногда можно отстоять. Южная Корея однажды пыталась установить государственный контроль за уровнем агрессии в интернете. Заняться этим власти решили после нескольких случаев суицида на почве кибербуллинга. Предполагалось, что новые меры понизят агрессию и положат конец неконтролируемым «срачам».

В 2007 году в стране приняли закон, согласно которому все сайты с более чем 100 тысячами посещений в сутки должны были запрашивать у пользователей их идентификационные номера (аналог СНИЛС) при регистрации.

Но довольно скоро местные активисты запустили масштабную кампанию против закона. Они настаивали на том, что документ нарушает права пользователей на свободу слова и при этом не уменьшает количество ненависти. К тому же сбор личных данных во имя борьбы со спорами в итоге вылился в масштабный «слив» персональной информации. Так что Конституционный суд встал на сторону активистов и отменил закон.