paserbyp | Entries tagged with фашизм

Visitors

Expand Cut Tags

No cut tags

10 августа исполнилось 100 лет со дня рождения французского философа Жан-Франсуа Лиотара. Благодаря ему в конце 1970-х в широкий обиход вошло понятие «постмодерн».

Это понятие используют для описания самых разных вещей — от фильмов Квентина Тарантино до российского политического режима. Говорят даже о «стихийном постмодернизме» россиян, который ярко проявился во время войны с Украиной.

Для одних «постмодерн» — это что-то очень сложное и глубокомысленное, для других — синоним нелепости и едва ли не ругательство.

Вообще понятия «постмодерн» и «постмодернизм» придумал не Лиотар. Прежде их использовали искусствоведы: «постмодернистская живопись» — это направление, развившееся после модернизма (прежде всего французского импрессионизма 1870–80-х годов); «постмодернистская архитектура» — стиль, пришедший на смену модернизму 1910–30-х.

В 1970-е Совет университетов Квебека заказал Лиотару доклад о положении науки в наиболее развитых странах мира. Философ впоследствии признавался, что плохо разбирался в предмете, и называл книгу «Состояние постмодерна» (1979), которая получилась из этого доклада, худшей из своих работ. Впрочем, потом он не раз возвращался к проблеме постмодерна и значительно развил свою теорию.

В кратчайшем виде сам Лиотар излагал теорию так: постмодерн — это недоверие в отношении метанарративов, то есть всеохватных теорий.

Теперь чуть подробнее. Лиотара вдохновляла среди прочего идея американских социологов (прежде всего Дэниела Белла), что в богатых странах общество перерождается из индустриального в постиндустриальное. Эпоху модерна («современность» — то, что в российской историографии принято называть Новым временем) определяла промышленная революция — радикальное повышение производительности за счет механизации.

Теперь (к 1970-м) промышленная революция исчерпана — по крайней мере в развитых странах: там достигнуто материальное изобилие. Капитал и рабочие руки перетекают из промышленности в сферу услуг. Главным ресурсом становятся не уголь, нефть и металлы, а данные; главным товаром — информация (упорядоченные данные); главным активом — знания (способность действовать, используя информацию).

Модерн — это эпоха роста и развития, стремления к некой заветной цели. Она породила всеохватные теории, способные ясно указать, к чему следует стремиться. Например, Просвещение — теорию неуклонного прогресса, причем как научно-технического, так и нравственного. Или марксизм — учение об универсальных законах истории, которое не только берется объяснить все, что было прежде, но и предсказать, что будет дальше. Подобные теории Лиотар называл метанарративами.

Постмодернизм — это эпоха, когда вера в метанарративы пала, провозгласил философ. В постиндустриальном обществе больше нет одного доминирующего представления о том, как устроен мир и как должно развиваться общество. Самому Лиотару такое положение вещей нравилось: доминирующие метанарративы он считал формой угнетения, потому что они предписывали людям, как думать о мире.

Сложность в том, что при постмодерне, в отсутствие общепринятого объяснения реальности, невозможно окончательно и бесповоротно доказать истинность какого-либо суждения — хоть научного, хоть морального, хоть политического, хоть житейского. Истины нет — есть только множество конкурирующих между собой нарративов.

На протяжении 1980-х и 1990-х концепция постмодернизма усилиями разных философов разрослась, усложнилась и вобрала в себя множество идей.

В частности, более раннюю (еще 1960-х годов) идею другого французского мыслителя, Жака Деррида, что «все есть текст». Мы никогда не имеем дело с реальностью как таковой, а только с нашим восприятием реальности. Восприятие же — это преобразование в текст, то есть в систему сигналов, в которой можно уловить какой-то смысл. Вне этого текста и тех смыслов, которые мы в нем улавливаем, никакой доступной нам реальности нет.

Мало того. Никто из нас не хозяин никакого текста и никакого смысла. Автор умер (это уже Ролан Барт, тоже 1960-е годы): тот, кто произвел какое-либо высказывание, не является бóльшим авторитетом в вопросе его смысла, чем тот, кто это высказывание услышал.

Короче говоря, мы погружены в стихию языка и нарративов и нас носит по ее волнам без цели и смысла, а вся наша наука, философия, творчество — это тщетные попытки эти самые цель и смысл обнаружить.

Американский литературовед Фредрик Джеймисон в книге «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма» (1991) отмечал, что важнейший творческий метод постмодернистского искусства — это пастиш, то есть демонстративная стилизация или даже имитация. В отсутствие всеохватных теорий и амбициозных проектов нового объяснения реальности невозможно сказать ничего по-настоящему оригинального: все уже придумано, сказано и пущено в оборот.

Именно в этом смысле постмодернистами называют, например, Тарантино, чьи фильмы сплетены из цитат и подражаний, а также Виктора Пелевина и Владимира Сорокина с их стилизациями и аллюзиями.

И есть еще одно постмодернистское понятие, особенно важное для перехода к финальной части этого письма, — гиперреальность. Давайте сразу на примере. Очередной французский философ, Жан Бодрийяр, в 1991 году, на фоне американской операции против саддамовского Ирака «Буря в пустыне», опубликовал небольшой цикл эссе «Войны в Заливе не было».

Суть ее, опуская множество тонкостей, состояла в том, что для рядового американца или европейца единственной реальностью войны была телевизионная картинка. Он не знал, не мог и, честно говоря, не хотел знать, что происходит в Ираке на самом деле. Видео и фотографии — собственно говоря, нарратив, совместно произведенный военными и журналистами — были для него той самой гиперреальностью, более реальной, чем сама реальность.

Описание современной России как царства постмодерна действительно пользовалось большой популярностью до 2022 года. Педагог и политик Евгений Бунимович еще в 2001 году писал о Владимире Путине как о «постмодернистском лидере постмодернистской эпохи». В 2014-м британский журналист Петр Померанцев писал о российском постмодерне в книге «Ничто не истина, и все возможно». Ключевой фигурой для него был Владислав Сурков, «идеолог Кремля» нулевых, который имел репутацию этакого сумрачного гения, трикстера и манипулятора, способного правозащитным языком оправдывать авторитаризм. В 2016-м о «путинском постмодерне» (уже без Суркова) говорил политолог Владимир Пастухов. В 2019-м британские исследователи характеризовали информационную политику Russia Today как «прикладной постмодернизм».

Все эти авторы на разные лады говорили, в сущности, об одном и том же: ни российское общество, ни российская власть ни во что не верят, у них нет ничего по-настоящему святого, они постоянно конструируют все новые идеологические химеры, врут самим себе, друг другу и окружающему миру, чтобы оправдать свои претензии на комфортное существование.

Литературовед Марк Липовецкий в статье 2018 года провозгласил, что под маской постмодернизма в России скрывается самый обыкновенный цинизм. Когда Бодрийяр писал о гиперреальности, это была критика современного общества и власти, которые предпочитают существовать в симулированной реальности. А путинские «идеологи» и пропагандисты взяли и превратили гиперреальность в политическую технологию.

В 2016-м вышел доклад американской исследовательской фирмы RAND о российской пропаганде, содержащий описание модели «брандспойта лжи» (нам уже приходилось рассказывать о ней в письме «Фейк»). Модель вроде бы постмодернистская: пропагандистская машина стремится как можно скорее заполнить информационное пространство как можно бóльшим количеством разнообразных версий того или иного события, не заботясь об их правдоподобии. Цель не в том, чтобы скрыть истину, а в том, чтобы смешать ее с враньем, полуправдой и откровенным абсурдом до полного неразличения.

Из мешанины фактов и фейков можно выстроить любой нарратив — и потом продвигать его вопреки всему. Так Кремль продвигает, скажем, нарратив о войне против Украины как самозащите.

В постмодернистской картине мира это может быть даже философски солидно: мол, ну да, у нас сконструированный нарратив — так ведь все нарративы сконструированы; мы верим в то, во что нам удобно верить, — а что, кто-то ведет себя как-то иначе?

Но это технический постмодернизм, односторонний. Любой житель России, собирающий свои нарративы из подручных фактов и фейков, отлично понимает: у этой постмодернистской игры есть очень строгие правила, и веселая деконструкция всего и вся имеет свои пределы. И всеобъемлющий текст допустимо составлять только из пяти букв: П, У, Т, И, Н.

Больше о постмодернизме Невзорова и Быкова можно прочитать здесь: https://discours.io/articles/social/russian-political-postmodern

Watch on YouTube

As Ukraine and its allies find themselves in the crosshairs of Russian hacking groups, the cyber realm has become a virtual battlefield of strategic warfare. Among them, a series of politically motivated distributed denial-of-service (DDoS) attacks by the pro-Russian hacktivist group NoName057(16) has resulted in a wave of public coverage detailing the group's operations. While cyber threat analysts have paid much attention to the technical components, and media reports have covered much of the political outfall of the DDoS attacks, little has been said about the group's persona.

As of this writing, NoName057(16) is the most active pro-Russian DDoS group hitting Western websites. With 1174 attacks against targets in 32 Western countries, the group was responsible for 31% of all pro-Russian DDoS campaigns in the first half of 2023. Yet, what is rather unusual about NoName057(16) is its continuous effort to build an online community of comrades and the strategies they employ to do so.

NoName057(16) has come a long way since May 2022, when Western media referred to it as a "little-known hacker group." In the past year, the group has gone from a seemingly harmless rogue operation to an organized collective of volunteer cyber partisans. With nearly 60,000 subscribers to its Telegram channel and over 15,000 subscribers to its Telegram bot, NoName057(16) appears to have been successful in building an online community. This can in part be attributed to the group's distinct technical targeting process, that uses volunteers to download and install a bot on their devices to carry out its DDoS attacks.

Unlike other groups, NoName057(16) provides financial incentives to motivate individuals to join its crowdsourced botnet project, DDoSia, which was launched on Telegram in July 2022. Has NoName057(16) created a new niche in the hacking community? Let's have a look.

NoName057(16) first appeared on Telegram on March 11, 2022. By June 22, 2022, the group had amassed 10,000 subscribers. In its first post, the group boasted about its successful DDoS attacks against Ukrainian websites. NoName057(16) also provided insight into its goals and strategy, which was centered on targeting any Ukrainian media resources that "engage in pernicious Russophobic propaganda." Six months later, the group also created a Telegram channel in English, likely to extend its audience base. In the beginning, NoName057(16) was focused on targeting Ukrainian newspaper and TV channel websites, as well as individual journalists. In June 2022, the group shifted its targeting. NoName057(16)'s attacks became more news-driven, evidenced by the increased targeting of government websites in Estonia, Lithuania, and Poland.

The group stated, "...our team has expanded the geography of DDoS attacks. Now NoName057(16) conducts raids on the websites of all countries unfriendly to Russia." This message was subsequently reinforced in the group's manifesto, published on July 26, 2023, which attributed "Russophobia” as a justification for its actions.

Now, NoName057(16) targets any country that expresses support for Ukraine, focusing primarily on government websites, banks, and energy providers. Whereas other groups have come and gone, NoName057(16) has been consistent in its activities for the past 18 months, conducting at least one DDoS attack per day. The group rarely diverts from its systematic attack procedure, which is commonly linked with the news cycle, but when they do it is reactive. For example, on December 15, 2022, the group carried out a DDoS attack on the Polish Parliament website after Poland recognized Russia as a state sponsor of terrorism.

The group's modus operandi seems to encompass three components: disinformation, intimidation, and chaos creation. The disinformation component is evidenced by the continuous attacks against numerous Ukrainian media sources. The intimidation component consists of repeated attacks against the same target. As NoName057(16) puts it: "repetition is the mother of learning." Lastly, chaos creation is evidenced by the 70-plus DDoS attacks against Spain during the weeks prior and immediately after the country's general election in July 2023. Similar events took place leading up to the Czech presidential election in January and the Polish parliamentary elections in October.

NoName057(16) has no enigmatic leader and there is no evidence for who financially sponsors the group, or if they have government linkages. It is characterized by its military-like discipline and the calculated, repetitive nature of its attacks. The group is far more rigorous in its target reconnaissance than any other pro-Russian hacktivist group. It also publishes evidence of the global unavailability of the targeted websites on the CheckHost website, most likely to boost their own ego.

What is also unique about the group is its technical targeting process that is completely reliant on volunteers to carry out its DDoS operations. A target list is updated daily and is distributed by the group administrators via encrypted C2 servers. The execution of the attacks, therefore, relies on a group of Russian sympathizers who volunteer their private devices and who are paid in cryptocurrency for their participation. Many questions remain regarding who is responsible for choosing the targets and uploading the list, but there is a strong possibility a core group of individuals make these executive decisions. Also peculiar is that unlike any other hacking group in the Russo-Ukrainian conflict, NoName057(16) does not restrict its user base and is willing to mix ideology with financial incentives to recruit individuals to join their efforts.

NoName057(16) launched its crowdsourced botnet, DDoSia, in July 2022. To make the attack toolkit more accessible, it also has a Telegram channel both in Russian and English for instructions and support. Its toolkit was also hosted on GitHub until recently, but it has since been taken down, which is curious given the volume of illicit content that continues to be made available on the website.

A parallel can be drawn between the cyber operations of NoName057(16) and the IT Army of Ukraine, which also has a fully automated DDoS bot that targets Russian organizations. What sets NoName057(16) apart is its integrated payment platform, which is hard to track since the group uses the open-source cryptocurrency TON for payouts. Experts from Radware, a cybersecurity provider, claim it is "basically untraceable."

NoName057(16) therefore engages individuals in a gamification challenge that consists of downloading and installing the DDoSia bot on their devices, which allows the group to generate higher DDoS traffic. On September 20, 2023, the group teased the idea of releasing its own cryptocurrency for the DDoSia project. This has now become a reality. On November 24, 2023, NoName057(16) announced dCoin, an electronic currency equal to one Russian ruble, which can be withdrawn and converted into TON that volunteers can then send to their crypto wallet. The group further explained that volunteers will be compensated based on their contribution to the attacks or "combat merit," as well as their rank. The introduction of dCoin makes the group's payout platform even more elusive and demonstrates the extent to which NoName057(16) is willing to go to create a unique brand for itself.

Moreover, the group thrives on media attention and regularly reposts screenshots of news articles they are mentioned in, as demonstrated in a recent post captioned "they write about us," followed by a winky face emoji. Such actions also reiterate the working pattern of the group. It appears that the structure is horizontal, given that targets are chosen by an unknown group of administrators, but it is also vertical, because the group relishes on success reporting reinforced by lexicon such as "we" and "friends", coupled with frequent posts detailing the successes of other pro-Russian hacking groups. These efforts are further reinforced by NoName057(16)'s posts about IT sector news, as well as educational content followed by the hashtag #InfoWithout or #Info-freesuch as, for example, informative posts about Public Key Infrastructure.

Ironically, this series of posts also includes information on how to combat new cybersecurity threats and how to protect yourself from cyber extortion. In 2022, the group even conducted polls to ask its followers questions such as, "Are we continuing to torment Lithuania?" Finally, perhaps the most innovative branding attempt by NoName057(16) is the development of Telegram emoticon-stickers with its signature bear and bear claw, and increasing user engagement via sticker pack competitions for the group's Telegram subscribers.

Besides the group's clearer objective to disrupt and create inconveniences for its victims, a persistent trend has been its online trolling of Westerners. For example, on October 9, 2023, NoName057(16) posted a meme poking fun at Microsoft for spying on its users, with Google, Apple, and Linux appearing relatively inferior in their espionage tactics. The use of stickers themselves is a form of trolling, wherein usually the Russian bear is dominating its Western counterpart.

GIFs of Western leaders holding the Russian flag is another attempt at provocation. The group also made fun of the antivirus company Avast with an image captioned "the most useless things," showing a deformed spoon, fork, and key, along with the Avast logo. Another interesting element of the group is its ambiguous relationship with the Killnet group. NoName057(16) has gone from posting about how Killnet is doing "everything right" to threatening a journalist for suggesting a potential affiliation between the two groups to more recently declaring a joint attack with a multitude of groups, including Killnet.

The objective behind this attitude is most likely to humiliate Western threat intelligence companies who have labeled NoName057(16) as a "lone wolf DDoS group." After all, the name NoName057(16) can be considered a form of trolling, as the group has not explained the origins of its name.

What comes next for NoName057(16)? It appears the group is here to stay as it updates and ameliorates its capabilities, and as its DDoS attacks become more sophisticated. Over the past 18 months, the group has evolved from a small initiative to a thriving pro-Russian hacking community. NoName057(16) has been able to recruit thousands of "cyber militia" who actively support the Russian regime, which has progressively allowed them to carry out DDoS attacks on a larger scale.

Does the group pose a severe security threat to the West? On the one hand, NoName057(16) has become better at choosing which services to target, with a growing focus on websites belonging to critical infrastructure companies. On the other hand, the group mostly stuck to the same targeting strategy, which has become repetitive and low impact. Despite the group's illusions of grandeur, NoName057(16) is not a top-tier threat actor and thus far it has only been observed carrying out short-lived DDoS attacks.

What stands out about NoName057(16) is how it has created a new niche in the hacking community: a platform that remunerates volunteers for their participation that other hacking groups are likely to replicate. The group's development of a vertically integrated business model that leverages crypto rewards to attract individuals has proven highly efficient.

So far, the consequences of this new form of gamification remain unknown, leaving many open questions about the future of the group. Will the NoName057(16) community continue to grow? Or will a plethora of copycats emerge and take its place? Does the group have a future beyond the Russo-Ukraine war? If so, what will its targeting procedure be?

Петербургский научный журнал «Юридическая наука: история и современность» выпустил статью «Российская семья как основа отечественной государственности» (статью уже удалили с сайта издания). Это большой — и написанный абсолютно серьезно — текст, основанный на множестве конспирологических и псевдонаучных теорий. Соавторы статьи — главный научный сотрудник Юридического института в Петербурге Михаил Сальников, депутат Госдумы Игорь Ананских, воронежский доктор юридических наук Николай Литвинов, генерал-лейтенант запаса ФСБ и атаман Иван Миронов, гендиректор клинического санатория Илья Харин.

Основные тезисы этой статьи — про геноцид русских, «зверолюдей», феминисток, поклоняющихся демонице Лилит, телегонию и передачу вируса рака горла через оральный секс.

Коротко о этих тезисах:

1) Хотя Россия многонациональная страна, все этносы «под своим крылом» собирали русские, которые тянули на себе народы Кавказа и Средней Азии — а те после распада СССР устроили «геноцид русских».

2) Русские перестали «плодиться и размножаться» в отличие от других «племен». С одной стороны, это происходит, потому что русская женщина трудится и «тянет на себе Россию» вместе с русским мужчиной, с другой — развращена западной культурой. В 1990-е годы русская женщина стала последовательницей демоницы Лилит.

3) Снижение рождаемости вызвано еще и нехваткой мужчин. Вызвана эта нехватка не отправкой сотен тысяч мужчин на фронт, а программой США и «коллективного Запада» по уничтожению русских (ссылка на план Даллеса прилагается).

4) Уничтожения русских требуют не только западные политики, но и сенаторка Людмила Нарусова! В качестве доказательства — ссылка на фейковый скриншот, где Нарусовой приписывают слова «Русские не достойны жизни, потому что трусы».

5) Объяснить ненависть «коллективного Запада» к русским наука бессильна, признают авторы статьи, поэтому обращаются к Библии. Это позволило им прийти к выводу, что на планете существуют два разных вида людей: «люди Земные», созданные по образу Божьему, и «зверолюди», «нелюди», очень похожие на обычных, но на самом деле созданные «из праха земного с помощью космических генных технологий».

6) «Зверолюди» — это «генно-модифицированные существа, биологический искусственный интеллект», ценности которого: война, убийства, террор, педофилия, революции, людоедство, наркомания. В отличие от «людей Земли», которые ценят мир, семью, детей, «культ женщины-матери».

7) Дальше исследователи погружаются в «доказательства» существования инопланетян среди нас и их участия в «тайных структурах», влияющих на поведение населения планеты. Сейчас они работают над тем, чтобы передать власть на Земле «представителям рептоидной космической цивилизации». Для этого, конечно, нужно уничтожить русских и нравственно уничтожить женщин. А мужчин «тайный совет» избрал союзником, привив им похоть.

8) Турфирмы и салоны красоты в 1990-е продавали женщин в сексуальное рабство в другие страны. «Россия безмолвствовала», — трагически констатируют авторы статьи.

9) Идея равенства полов, так называемый «феминизм», — это инструмент Западной Европы по разрушению семьи, от которой таким образом отрывают женщину. «Первой феминисткой была демоница Лилит». Вовлечение женщины в науку и работу — тоже способ отбить желание «рожать и пестовать детей».

10) Довольно ожидаемо авторы также вспоминают про псевдонаучную теорию телегонии, согласно которой женщина сохраняет «генетический материал» всех своих сексуальных партнеров.

11) Из здравомысленного: авторы статьи выступают за добровольные половые акты и против инцеста. Впрочем, сразу же переходят к обозначению мужчин других этносов, спящих с русскими женщинами, как «инородцев».

12) Половое воспитание и пропаганда безопасного секса ведут к разврату и половым извращениям. Женщину уничтожает добрачный секс.

13) «Либерализм — это превращение человека в зверя, ориентированного только на удовлетворение основных инстинктов. Наиболее востребованный из которых — секс».

14) Среди форм гибридной войны против русских — проституция и аборты. Стриптиз — это сатанизм.

15) Оральный секс — порождение демократии. К счастью, Бог защитил русских от него, создав вирус рака горла, передающийся именно во время орального секса.

16) Воспитание мамами-одиночками «губит» детей. Девочки, наблюдая смену партнеров у матери, в «брачный возраст» входят «готовыми шлюхами».

Watch on YouTube

Иррациональный страх, ненависть и насилие в адрес геев, лесбиянок, бисексуалов, трансгендерных и небинарных людей — явление далеко не новое. Но целостная концепция гомофобии появилась только во второй половине ХХ века.

В конце 1960-х американский клинический психолог Джордж Вайнберг обратил внимание на довольно противоречивый комплекс негативных эмоций, который испытывали его коллеги-психологи при обсуждении негетеросексуальных людей. Это была не столько неприязнь, сколько панический страх перед гомосексуальностью.

В 1972-м Вайнберг опубликовал книгу, в которой заявил, что «гомофобия — это психическое заболевание в форме тревожного расстройства». Он объяснял развитие гомофобного мировоззрения патологией индивидуального развития личности, психологическим рефлексом, который со временем закрепился как коллективная культурная норма. Не гомосексуал болен, а общество, в котором он живет, утверждал Вайнберг.

Появление понятия «гомофобия» стало важным рубежом для западного движения за гражданские права ЛГБТК-сообщества. По аналогии активисты и медиа заговорили о лесбофобии, бифобии, трансфобии, квирфобии и так далее. Миллионы людей впервые нашли универсальное объяснение дискриминации, ненависти, стигме и насилию, которые они испытывали из-за собственной сексуальной и/или гендерной идентичности.

Представление о гомофобии как о расстройстве личности мобилизовало и научное сообщество: уже спустя год после выхода книги Вайнберга Американская психиатрическая ассоциация исключила гомосексуальность из классификации психических заболеваний. В этот перечень она была включена под давлением общественности в эпоху маккартизма: в 1950-е консерваторы считали, что советским агентам проще завербовать геев и лесбиянок, поскольку их можно шантажировать раскрытием сведений о личной жизни.

Концепция гомофобии как индивидуальной патологии закрепилась в западном политическом мейнстриме к началу девяностых. Произошло это во многом как реакция на моральную панику, которую в западных странах, прежде всего в США, подогревали консерваторы и христианские фундаменталисты. На фоне эпидемии СПИД/ВИЧ им поначалу удалось успешно использовать предубеждения против гомосексуалов, чтобы демонизировать и расчеловечить ЛГБТК-сообщество. Но вскоре эта риторика приняла настолько воинственный характер, что общественное мнение все чаще объясняло язык ненависти консерваторов психологическим расстройством — гомофобией.

Исследователи объясняют популярность идей Джорджа Вайнберга духом эпохи. Долгое время западная социальная наука объясняла поведение людей, анализируя коллективные нормы и общественные трансформации. Но в 1970-х ученые все чаще стали обращаться к индивидуальной психологии, чтобы понять, откуда берутся предрассудки и предубеждения. И именно здесь, как считают многочисленные критики гомофобии как индивидуальной патологии, заложена главная уязвимость этой концепции.

Часть психологов и ЛГБТК-активистов полагают, что негативное отношение к любым проявлениям негетеросексуальности не вполне корректно сводить к иррациональному страху и психологической реакции. Классические фобии (скажем, клаустрофобия или боязнь высоты) имеют мало общего с ненавистью в адрес квир-людей.

И действительно, если следовать идеям Вайнберга, то возникает парадокс: гомофобы — это как бы жертвы собственных заблуждений, возникших под влиянием тревожного расстройства. Проблема в том, что адресная работа с гомофобами не устранит весь тот вред, который гомофобы причинили ЛГБТК-людям из-за иррациональных страхов. Современные исследования показывают, что гомофобные установки обусловлены скорее политическими, религиозными и культурными ценностями. Прежде всего представлением о четких, единственно верных и, самое главное, «естественных» ролях мужчины и женщины.

Еще в 1970-х другой американский психолог Грегори Херек предложил называть такой комплекс идей гетеросексизмом — идеологизированным мировоззрением, которое отрицает, дискриминирует и стигматизирует любую негетеросексуальную форму поведения, идентичность, отношения или сообщество людей. Проявляется гетеросексизм на самых разных уровнях: индивидуальном, межличностном, групповом, коллективном, институциональном, государственном и международном.

В последние несколько десятилетий международному движению за права ЛГБТК-людей удалось достичь колоссальных успехов в борьбе за гражданское равноправие и признание негетеросексуальности вариантом нормы, а не медицинской, общественной или какой-то другой патологией. Общество (особенно в экономически развитых странах) стало гораздо более терпимым к гомосексуалам. Гомосексуальность и трансгендерность исключены из классификаторов болезней. Многие государства легализовали однополые браки и последовательно упрощают процедуры, связанные с трансгендерным переходом. В 16 странах выдают официальные документы с небинарным гендерным маркером.

Но даже в наиболее открытых и толерантных обществах гомофобные предрассудки, системная дискриминация, стигматизация, насилие и острая неприязнь в адрес ЛГБТК-сообщества продолжают существенно влиять на качество (а иногда и продолжительность) жизни квир-людей. А главное, за последние несколько десятилетий в мире оформился влиятельный политический союз консервативных сил в защиту «традиционной семьи».

Исследователи объясняют, что рано или поздно любое успешное движение за расширение гражданских прав наталкивается на оппонентов, заинтересованных в сохранении статус-кво. Как правило, противостояние принимает наиболее интенсивную форму, когда прогрессистские движения начинают кампанию за реформы. Реакционные силы не столько сопротивляются новым законам или международным документам, сколько пытаются не допустить институционального признания своих противников. Они опасаются, что в какой-то момент политического веса у их соперников будет достаточно, чтобы добиться фундаментальных перемен.

В конце 1980-х ключевые международные организации — под давлением активистов, правозащитников и дипломатов — стали включать в свои документы современные на тот момент представления не только о гендере, сексуальности, идентичности, но и о системах неравенства и дискриминации. Так, в 1993 году ООН признала, что права женщин часто нарушаются прежде всего из-за их гендерной идентичности и институционализированного сексизма.

Гомофобия как часть «антигендерного фронта» формировалась как международная идеология именно на этом фоне — как реакция на успех дипломатического лоббизма со стороны прогрессистских феминистских и ЛГБТК-организаций. Толчок реакционному сопротивлению дали в Ватикане, где и придумали понятие «гендерная идеология».

Католические интеллектуалы считали, что единство Отца, Сына и Святого Духа проявляется в гетеросексуальности, равенстве биологического пола с социальным гендером, а также «традиционных ролях» в «союзе мужчины и женщины». Любые отклонения от такой формулы считались проявлением «гендерной идеологии», которая, по замечанию папы Иоанна Павла II, не только бросает вызов церковным догматам, но еще и «неминуемо ведет человечество в тупик». Благодаря диалогу между конфессиями Ватикану вскоре удалось убедить православных, протестантских, иудейских, индуистских и даже буддийских религиозных лидеров в экзистенциальной угрозе, якобы исходящей от «гендерной идеологии».

Такая международная моральная паника быстро принесла свои плоды. Уже в 1995-м американские и российские традиционалисты создали Всемирный конгресс семей, чтобы координировать усилия по защите «традиционных ценностей». В его первом съезде участвовало более 700 консервативных и традиционалистских организаций со всего мира (ныне их число превысило 3000). Исследователи отмечают, что именно Всемирный конгресс семей — главный идеологический центр мировой гомофобии и атак на репродуктивные права. Здесь сторонники «традиционных ценностей» обмениваются опытом и разрабатывают новые стратегии по борьбе с «гендерной идеологией».

Постепенно идеи Всемирного конгресса семей проникли в самые разные религиозные и политические движения. Их легко различить у венгерского премьера Виктора Орбана, у польской партии «Право и справедливость» братьев Качиньских, у борцов против порнографии, у американских альт-райтов — и да, у Владимира Путина. Российские политики — частые гости Всемирного конгресса семей, а «православный олигарх» Константин Малофеев — один из крупнейших спонсоров движения.

Силам «антигендерного» движения удалось добиться определенных успехов. Выражение «гендерная идеология» вошло в мейнстрим. Во многих западных странах «антигендерные» силы блокируют реформы, направленные на эффективную юридическую защиту ЛГБТК-людей, а также затрудняют доступ к трансгендерному переходу. С подачи Всемирного конгресса семей запрещают «гей-пропаганду», правозащитные программы по поддержке ЛГБТК, а где-то и вовсе криминализируют гомосексуальность. Недавно при поддержке американских традиционалистов это случилось в Уганде.

Тогда возникает вопрос, а зачем кремляди признавать ЛГБТК+ «экстремистами»?

Все очень просто: в российском авторитаризме понятие «экстремизм» превратилось в ярлык, который власти навешивают любой социальной группе, представляющей угрозу устойчивости режима.

Государственная гомофобная кампания ведется в России уже давно: исследователи находят ее истоки еще в первых президентских сроках Путина, когда власти озаботились демографической убылью населения и «выживанием нации». Тогда же во внутренней политике начался «пронаталистский поворот» — и Кремль разными способами стал побуждать россиян и россиянок вступать в «союз мужчины и женщины». Одним из виновников «разложения традиционных ценностей» уже в нулевые годы назначили ЛГБТК-сообщество.

Сегодня, в условиях полномасштабной затяжной войны с Украиной, государство как никогда заинтересовано в повышении рождаемости. Демографы проводят прямую связь между аннексией Крыма, началом боевых действий в Донецкой и Луганской областях Украины, международными санкциями, авторитарным поворотом во внутренней политике — и снижением рождаемости. Тем не менее федеральные чиновники уверены, что все дело в воспитании. И женщин в России «еще со школьной скамьи» необходимо убедить, что им следует сначала родить ребенка, а только потом заниматься образованием и карьерой. Тревожные разговоры об ограничении абортов в некоторых регионах страны уже обернулись реальными ограничениями.

В такой картине мира ЛГБТК-сообщество и его ценности — прямой вызов пронаталистской и гетеросексистской государственной политике. Не исключено, что после изобретения Минюстом несуществующего «международного общественного движения ЛГБТ» власти примутся точно так же изобретать и запрещать «международное движение феминисток» или «чайлдфри». Тем более что российские депутаты уже неоднократно выступали с подобными инициативами.

«Антигендерная коалиция» для Кремля — скорее ситуативный союз. Как рассказывают источники «Медузы», именно РПЦ и консерваторы сейчас обладают наибольшим идеологическим влиянием на президента. Среди них — частые гости и спонсоры гомофобного Всемирного конгресса семей. Поэтому неудивительно, что российские власти обращаются к уже имеющимся идеологическим наработкам.

Вообще, глобальные «антигендерные силы» охотно связывают феминистскую и ЛГБТК-повестку c «экстремистской», «террористической» и даже «тоталитарной угрозой» — в зависимости от того, какой из этих политических штампов лучше мобилизует консервативное большинство.

Скажем, после прихода к власти партии «Право и справедливость» в Польше католические традиционалисты регулярно утверждали, что «гендерная идеология» — хуже, чем коммунизм и нацизм, вместе взятые. А в Гвинее, где гомосексуальность преследуется по закону, влиятельные католические религиозные лидеры последовательно ставят знак равенства между исламистским терроризмом и «гендерной идеологией».

В странах Глобального Юга, где вообще исторически сильно влияние христианских фундаменталистов, международные организации (от которых часто зависят объемы гуманитарной помощи и инвестиции в развитие критической инфраструктуры) критикуют за «ЛГБТК-империализм» и «западную феминистскую колонизацию».

То есть люди по всему миру продолжают видеть в ЛГБТК+ угрозу не только традиционным гендерным ролям или представлению о браке как «союзе мужчины и женщины», но и внутренней безопасности, государственному суверенитету, даже нации как таковой. И концепция гомофобии — как некоего иррационального страха перед негетеросексуальными, трансгендерными и небинарными людьми — не всегда может это объяснить: почему созданный «антигендерными» силами «образ врага» для консерваторов такой страшный?

Вероятно, дело в том, что требование предоставить ЛГБТК+ равные (а иногда и особые) права — это не просто призывы пересмотреть сложившиеся механизмы защиты прав человека в контексте сексуальной и гендерной идентичностей. Это призыв к фундаментальному пересмотру того, как устроено государство и общество. Неудивительно, что для авторитарных политических режимов даже само существование сообщества людей, способного бросить вызов статус-кво, — это уже экстремизм.

Интересно что, гражданская война в Колумбии — самый долгий вооруженный конфликт в Латинской Америке, который продолжается уже почти 60 лет. Власти страны неоднократно заключали соглашения о прекращении огня с разными леворадикальными группировками — но часть повстанцев все еще продолжает вести боевые действия в отдельных регионах. За время гражданской войны в Колумбии погибло уже более 200 тысяч человек, около 80% из которых — мирные жители.

Полноценному перемирию постоянно что-то мешает. В 2016 году 50,2% населения страны выступило против ратификации мирного договора между правительством и ФАРК (Революционные вооруженные силы Колумбии) на референдуме. Колумбийское общество раскололо одно из положений договора, которое обязывало власти предоставить ЛГБТК-людям юридическую защиту от дискриминации. Местные консерваторы и религиозные фундаменталисты призвали своих сторонников голосовать против мирного договора, уверяя их, «что лучше продолжать войну, чем позволить навязать себе „гендерную идеологию“».

War and sanctions notwithstanding, in early November, the renovated Soviet-era “Exhibition of Achievements of the National Economy” re-opened in Moscow. The original, inaugurated in 1939 just weeks before Germany and Russia invaded Poland, papered over the famine and terror of the preceding years. Instead, displays extolled the wonders of Soviet science and the virtues of collectivisation; a special ice-cream hall doled out treats to the masses and a 25-metre statue of Stalin gazed down munificently. Millions died in the dictator’s “great break” with the past, and Russia’s economy and society were completely reshaped, but it was all depicted as unadulterated progress.

It is a similar story with today’s refurbishment, where a futuristic screen-lined tunnel regales visitors with the glories of the past 20 years, under the leadership of Vladimir Putin. A pavilion celebrating Russia’s regions features Donetsk, Kherson, Luhansk and Zaporizhia, four provinces the Russian army is currently attempting to seize from Ukraine. The only hint of the continuing bloodshed is a flower composed of bits of shrapnel. The initiation of the biggest war in Europe since 1945, the re-imposition of a police state within Russia and the categorical reversal of the reforming and Westernising trends of the early post-Soviet period are nowhere to be seen.

It is an especially far cry from the shock and confusion of the early days of the war, when the rouble plunged, hundreds of thousands fled the country and protests rocked Russia’s cities. Mr Putin has since succeeded in stabilising the economy, thanks to the high price of oil, and in squelching dissent, thanks to fierce repression. That has allowed him to retain the allegiance of the elite, who in turn are helping the country adapt. The new equilibrium is unstable, however, with the economy and military recruitment, in particular, threatening further upheaval.

On the face of things, most Russians have meekly accepted the war in Ukraine, which will soon be two years old. Two-thirds tell Russian Field, a pollster, that the country is moving in the right direction and over half say the war in Ukraine is going well. “I knew that society is totally conformist, but I still didn’t expect that incredible measure of psychological adaptation. People have just shut themselves off and tried to live their usual old lives,” Nalalya Zubarevich, an academic, said in a recent interview.

Open protest is rare, for obvious reasons. On November 16th Alexandra Skochilenko, an artist and activist, was jailed for seven years for replacing price tags in a St Petersburg supermarket with anti-war messages. (“My great-grandfather did not fight in ww2 so that Russia could become a fascist state and attack Ukraine,” read one.) It is not just peaceniks who are persecuted: at least one ultra-nationalist dissenter, Igor Girkin, a retired soldier and blogger, has been jailed for complaining that Mr Putin is not fighting forcefully enough.

But just because the majority of Russians have accepted the war does not mean that they are enthusiastic about it. A hastily concocted propaganda film about dastardly Ukrainian “fascists”, which cost $2m to make, was a spectacular flop, collecting just $150,000 at the box office. Despite their professed support for the war, the respondents to Russian Field’s polls are firmly against a further round of mobilisation, even if Mr Putin himself calls for it. In October, for the first time during the war, a majority of respondents expressed support for peace talks over continued fighting (see chart 1). Fully 74% say they would be happy for Mr Putin to sign a peace deal right away.

Perhaps unsurprisingly, the younger people are, and the more they get their news from social media rather than state-run television, the more sceptical about the war they are. More strikingly, however, the richer and more educated people are, the more supportive they are (see chart 2). As an anonymous Russian academic explains in a recent article in Meduza, an online publication, there is a big class of bureaucrats and businessmen who have attained their status through patronage and who will uphold the regime to protect it. “They number millions and they have fitted into the moral economy of military aggression,” the academic writes.

In part, such people are kept in line by fear, like everyone else. In the first months of the war a spate of mysterious deaths of businessmen and managers at state-owned firms helped to instil fealty. The chairman of the board of Lukoil, Russia’s biggest private oil firm, fell to his death from a hospital window in Moscow a few months after the board issued a statement calling for a ceasefire. Western sanctions against oligarchs have helped keep the monied class on board, too.

But civil servants and businessmen also have long experience of suppressing scruples and working the system. Many have transitioned smoothly from the Soviet bureaucracy. “They are driven not by ideology, but by loyalty to their corporation, be it the central bank or finance ministry,” says Mikhail Komin, who has been surveying Russian technocrats. They see the task of keeping the ship of state afloat as a professional challenge, not a moral quandary.

Maksut Shadaev, the 44-year-old minister for digital transformation, is a good example. He worked at private it firms in the 1990s, before joining the government to help build a sleek, user-friendly web portal and mobile app that allows citizens to access such public services as making a doctor’s appointment and enrolling children in school. He is now using those same skills to build a system dubbed the “digital gulag”—a comprehensive register to help track men eligible for the draft.

By the same token, Russian businesses have helped stabilise the economy not out of any affection for the state, but because they excel at coping with big, unexpected and often arbitrary shifts in their circumstances. Andrei Yakovlev of Harvard University, who has conducted a survey of Russian entrepreneurs, says that having lived through several financial crises and done constant battle with predatory bureaucrats, they put a premium on preparing for the worst. The disappearance of Western imports and the closure of Western firms, meanwhile, has opened new niches for Russian companies. At the same time, the capital controls imposed by the central bank have left them with few options but to invest in Russia. The government has offered loans and even ordered bureaucrats not to harass them.

It helps, of course, that vast quantities of petrodollars have been sloshing around the economy. In the first year of the war Russia earned $590bn in export revenues—most of it from oil and gas. According to calculations by Re: Russia, a network of experts, that is $160bn more than the annual average over the prior decade. In the second year, revenues should still be some $60bn above the average. Re: Russia believes that the war costs at least $100bn a year—so the extra income from oil covers most of the expense of waging it.

The government’s budget increased by 26% last year and will rise by another 16% next year. Defence spending will almost double next year, to 6% of gdp—the highest it has been since the collapse of the Soviet Union. It now accounts for a third of all government expenditure. Spending on health and education, meanwhile, is falling in real terms. As Anton Siluanov, the finance minister, recently declared, “The main emphasis is on ensuring our victory. The army, defence capability, armed forces, fighters—everything needed for the front, everything needed for victory is in the budget.”

Such lavish outlays will not be sustainable indefinitely. The central bank is struggling to restrain rising inflation, which reached 12% year on year in the third quarter of this year. It has raised interest rates to 15%. The authorities, meanwhile, are forcing exporters to convert their revenues to roubles to stave off further devaluation, which would exacerbate inflation. Some 43% of Russians expect their economic situation to worsen in the next year or two, while only 21% expect it to improve, according to Russian Field.

For the moment, however, there is a bonanza, especially in certain parts of the economy and certain segments of Russian society. “Unlike oil, guns drive industrial growth,” argue Alexandra Prokopenko and Pavel Luzin at the Carnegie Russia Eurasia Centre, a think-tank. Construction, consumption and services are growing in regions close to the war zone or with lots of munitions factories. In the far east there is heavy investment in infrastructure to expand trade with Asia, since ties to Europe have withered.

Moscow and St Petersburg do not benefit much from the new order, but depressed industrial regions—Mr Putin’s heartland—are living better than they have for years. In Izhevsk, a poor city close to the Ural mountains which produces guns, missiles and equipment for electronic warfare, the average salary has gone up by 25% since the start of the war. An organic supermarket, VkusVill, and a pan-Asian restaurant, Royal Rolls, recently opened. In Rostov-on-Don, the headquarters of the military district encompassing the front, catering businesses are seeing a 77% increase in turnover. “A lot of men with good appetites have arrived there,” says Ms Zubarevich.

Russia’s vast and poor hinterland has also benefited from the cash the authorities are dangling in order to secure more recruits to the army. Those who volunteer are paid around 195,000 roubles a month, four times the newly increased average salary in Izhevsk, and a one-off bonus on enlistment of 195,000 roubles. The families of those killed in battle receive generous payments, too. Vladislav Inozemtsev, a Russian economist at the Polish Institute of Advanced Studies in Warsaw, estimates that the family of a soldier who gets killed after five months’ service would receive about 15m roubles in total, including pay and compensation. It would take an average Russian man 30 years to earn as much. Life expectancy for a Russian man is only 65. Mr Putin’s regime is trying to turn getting killed into an economically rational choice, argues Mr Inozemtsev.

Nonetheless, Russia appears to have a manpower problem. The forced mobilisation announced a year ago—the first since the second world war—caused panic and anger. Enlistment commissions were set ablaze and hundreds of thousands of young men fled the country or hid within Russia. Those who were called up then remain at the front, despite promises that they would serve for only six months. That has spawned a protest movement led by their wives and mothers called Voina Zaebala (Fucked off by the war). “We don’t give birth for our children to be killed,” complains an agitated mother in a video that has circulated widely on social media.

The police are searching energetically not only for draft-dodgers, but also for migrants from Central Asia, whom they seem to be press-ganging into military service. They recently raided warehouses belonging to Wildberries, Russia’s largest online retailer, bringing its service to a halt. There are often raids on student dormitories, too.

Meanwhile the Duma, Russia’s parliament, is preparing for more rounds of mobilisation. The maximum age subject to conscription has been raised from 27 to 30 years. The time former servicemen remain reservists has been extended by five years, to 60 in the case of junior officers. The law has been changed to require employers to turn in their staff for military service. As Andrei Kartopolov, chairman of the Duma’s defence committee, explained, “This law was written for a big war, for a general mobilisation. And you can already smell that big war in the air.”

But a shortage of manpower is not the army’s only problem. Aleksandr Golts, author of “Military Reform and Militarism in Russia”, argues that it is also short of junior officers, training capacity and equipment. The higher military spending is, in all likelihood, wildly inefficient. Russia’s arms industry is notoriously corrupt: kickbacks are estimated by some to double the cost of procurement. It is also starved of skilled labour. Yuri Borisov, the deputy prime minister, says it needs another 400,000 engineers, it specialists and managers.

There is talk of increasing state control over the economy, to abet the war effort. Denis Manturov, the deputy prime minister who oversees military procurement, has said that state planning may have to be reintroduced in the defence industry. “We are talking about economic security in war conditions…Let’s go down the path of nationalisation of the main sectors of our economy,” Alexander Bastrykin, the head of the anti-corruption agency and a university classmate of Mr Putin’s, said recently. Eighteen big companies have been nationalised in 2023, many of them in the name of restoring looted property to the state. The prosecutor-general has reported to Mr Putin that the courts have heard 24,000 cases involving the loss of state property.

State-owned firms are playing an ever bigger and more varied part in Russian life. Gazprom, Russia’s state-owned gas monopoly, for example, owns several media outlets. It has also manned, equipped and funded several military brigades. Rosneft, the state-owned oil giant, builds ships and oversees a research project on the Eurasian variants of the human genome.

The bureaucrats who oversee these sprawling empires are often businessmen in their own right, with overlapping interests. Mr Manturov, for instance, sits on the board of Rostec, a state-owned defence conglomerate. The chairman of Rostec is Sergei Chemezov, a former kgb agent who served with Mr Putin in East Germany. Mr Chemevoz’s and Mr Manturov’s families jointly own ports, hotels, luxury properties and a vineyard, among other investments.

An increasingly common pattern is for the children of Mr Putin’s friends and associates to take prominent roles in industry and government. Dmitry Patrushev, the minister of agriculture, is the son of Nikolai Patrushev, the secretary of the national security council. Ekaterina Tikhonova, Mr Putin’s own daughter, chairs a business lobby group’s committee on import substitution. VKontakte, Russia’s biggest social-media platform, is partly owned by various state-owned companies and jointly run by the son of Mr Putin’s deputy chief-of-staff and by the great nephew of a rich businessman who is said to be one of Mr Putin’s closest confidants and an advocate of the invasion of Ukraine.

Russia’s decision to ban Facebook and Instagram at the start of the war boosted VKontakte’s users by 4m in just a few weeks. It now has a penetration rate of 75%, is assumed to be closely monitored by the security services and is instrumental in spreading pro-war messages. “This is Putin’s dream and an ideal model: everything in one place, run by the children under the supervision of the kgb,” says Kirill Rogov, the founder of Re: Russia.

To justify his reconstruction of the Russian economy and to explain away his lack of military successes, Mr Putin is reframing the war as one not with Ukraine, but with the West, in which Ukraine is simply “a battering ram” used to pummel Russia. New history textbooks explain to pupils that Russia has always been and will always be in a state of war with the West. This narrative allows Mr Putin to depict everyday activities as a triumph. “Enabling Russian companies to successfully tap the market is a victory…Building cutting-edge factories and kilometres of new roads is a victory…Scientific discoveries and new technologies—these are also victories,” he boasted in a speech on the anniversary of the invasion.

Such talk hints at the contradiction at the heart of Mr Putin’s approach to the war. He wants both to mobilise ever more manpower and money for the fight and at the same time to secure Russians’ acquiescence by disrupting their lives as little as possible. As ever more power and resources are redistributed within Russia, this contradiction will become even more glaring. His regime’s wobbliest moment yet came in June, when bickering between the army and Wagner, a mercenary group led by Yevgeny Prigozhin, a close friend of Mr Putin, escalated into outright mutiny. Although Mr Prigozhin quickly backed down and later died in a convenient plane crash, it was a reminder that it is not easy to balance the competing interests within Russia’s elite. As economic dislocation increases and resources get more scarce, those conflicts will only grow.

В оригинале: Когда я слышу слово «культура», я снимаю с предохранителя свой револьвер.

Из пьесы «Шлагетер» (1933) немецкого поэта, драматурга и национал-социалиста Ганса Йоста (1890—1978). Ее главный герой — молодой немец Альберт Лео Шлагетер, нацист, который в 1923 г. был казнен французами, оккупировавших Рур после Первой мировой войны, за диверсию, устроенную им на железной дороге Дюссельдорф — Дуйсбург. Нацистская пропаганда, не без участия Йоста, сделала из него «мученика за идеи национал-социализма». На самом деле, Альберт Лео Шлагетер был террористом, работавшим на польскую разведку, выдавшим на суде ради спасения собственной головы всех своих подельников

У пьесы было посвящение: «Написано для Адольфа Гитлера, с трепетным благоговением и неизменной преданностью». На премьере пьесы в Берлине (1933) присутствовал рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Иозеф Геббельс.

Цитируется: как иронический комментарий по поводу позиции человека, отрицающего гуманистическую ценность культуры и ее общественную роль.

Watch on YouTube

В СССР не было какого-то собирательного названия всех, кто работал в МВД, КГБ и Минобороны, — были просто милиционеры, чекисты, военные. Руководители этих структур не образовывали особой группы в советской номенклатуре.

Почему?

Тут надо рассказать о руководящей и направляющей роли КПСС, но это тема другого исторического исследования.

Перемены начались в перестройку. Тогда сразу у нескольких руководителей силовых служб возросла политическая роль: в нестабильной ситуации им все чаще приходилось принимать политические решения. Например, в апреле 1989 года решение о силовом разгоне демонстрации в Тбилиси (так называемая «ночь саперных лопаток»), когда погиб 21 человек, принимали совместно республиканское партийное руководство и военные — и последних называли «силовиками».

Спустя год журналисты газеты «Коммерсант» предсказывали военный мятеж. Они предполагали, что его возглавят «силовые структуры власти». В августе 1991 года произошел путч, организованный руководителями КГБ, МВД и Министерства обороны.

А в 1993 году, после силового разгона Съезда народных депутатов и Верховного совета России, журналисты и обозреватели стали обсуждать роль «силовых министров» и «силовиков» в конфликте президента и парламента, а также в новой структуре российской государственности. И это слово окончательно закрепилось в российских СМИ.

После прихода Путина к власти, в 2000 году, выходцы из силовых структур получили небывалое политическое влияние. В 2003 году они занимали больше половины высших государственных должностей. Для сравнения: в последние годы советской власти, когда их значимость вроде бы возросла, — всего 4%.

По подсчетам политолога Николая Петрова, на 2019 год в России было около 4,5 миллиона сотрудников силовых служб — около 6% населения. Это, конечно, много, но дело даже не в количестве.

Силовики — это те, кто имеет право и возможность применять насилие (включая лишение свободы и изъятие собственности) от имени государства. Это Министерство обороны и Вооруженные силы, МВД (полиция), Росгвардия, ФСБ, прокуратура, Следственный комитет, Служба внешней разведки, ФСИН (тюремщики), ФСО (охранники высших чиновников и важнейших объектов), судебные приставы, таможенники и даже МЧС.

Зачем нужна каждая из этих структур и зачем каждой из них право на насилие — понятно (кроме, пожалуй, МЧС). Но многие из них в современной России имеют, помимо своих основных функций, еще и побочные. Например, Главное управление Генштаба (в структуре Минобороны) — это, по идее, военная разведка, но ее сотрудников подозревают в попытке убийства бывшего советского разведчика Сергея Скрипаля в британском Солсбери, а также в дестабилизации ситуации на юго-востоке Украины в 2014 году.

Центр «Э» (в структуре МВД) следит за протестующими на митингах, его сотрудники внедряются в оппозиционные структуры, а также занимаются мониторингом социальных сетей в поисках «экстремизма». А росгвардейцы не только подавляют массовые протесты, но и работают полицейскими и охранниками важных объектов на оккупированных украинских территориях.

В силовые структуры переданы многие функции, не связанные напрямую с применением насилия, но почему-либо отнесенные к категории «вопросов безопасности». В структуру ФСБ входит много экспертных, научных, аналитических служб. Иногда и они действуют как «настоящие силовики» (например, «ведомственные» химики участвовали в отравлении Алексея Навального). Аналитическая служба ФСО проводит социологические опросы (их результаты не публикуются), по которым, видимо, политическое руководство судит о настроениях в обществе, а пропаганда получает указания, как нужно освещать разные события.

Все эти «побочные функции» размывают значение слова «силовики». Считать ли таковыми только тех, у кого есть погоны и табельное оружие? Или «ведомственные» химики, социологи и пиарщики — тоже силовики?

Ситуация осложняется тем, что у слова «силовики» есть и еще одно значение. В начале 2000-х так стали называть крупных политиков, чиновников и бизнесменов, которые придерживались «силовых методов». Среди них были как собственно силовики (скажем, тогдашние генпрокурор Владимир Устинов и директор ФСБ Николай Патрушев), так и люди, не имеющие связей (по крайней мере подтвержденных) с силовыми структурами: «православный олигарх» Сергей Пугачев, Игорь Сечин (тогда замглавы президентской администрации, ныне глава «Роснефти»).

Под «силовыми методами» подразумевалось, попросту говоря, ведение дел при помощи государственного насилия: посадить противника или отжать приглянувшийся бизнес, пригрозив владельцу посадкой. Это испытали на себе, например, Владимир Гусинский (в 2000 году его посадили в тюрьму, через месяц он согласился продать свои медиаактивы «Газпрому» — и его тут же выпустили) и Михаил Ходорковский (посадили в 2003-м, компанию ЮКОС объявили банкротом в 2007-м, ее основные активы достались «Роснефти»).

Именно в этом значении — «политики и особенно бизнесмены, которые не конкурируют, а сажают и не покупают, а отжимают» — русское слово siloviki в начале 2000-х вошло в другие языки вслед за pogromʼом и sputnikʼом. Уже в 2007-м американский политолог придумал путинской элите новое название — «силовархи».

Пожалуй, даже разновидностей силовиков в России многовато.

Начальство «классических» силовиков образует в российской элите несколько корпораций, которые между собой конкурируют, а иногда и откровенно враждуют. В 2018 году, по подсчетам «Трансперенси интернешнл — Россия», каждый пятый депутат Думы был лоббистом какого-то силового ведомства, преимущественно ФСБ и Минобороны. Это тоже конкуренция за ресурсы: расширение полномочий или увеличение финансирования какого-то одного ведомства — это почти всегда сокращение другого.

Главный их ресурс — доступ к Путину и возможность как-то влиять на его решения. Даже в условиях, когда силовики теряют деньги из-за затягивающейся войны, их лояльность остается безусловной.

Ни одна из силовых корпораций не обладает достаточной силой для захвата и удержания власти. Во-первых, там есть своя система сдержек и противовесов: их единственный общий интерес — сохранение режима, а во всем остальном они между собой конкурируют. А во-вторых, ни одна из корпораций не обладает публичной поддержкой. Единственный источник их легитимности — Путин.

Сам Путин это тоже хорошо понимает — и подкидывает силовикам работу. В условиях войны ее становится еще больше — а значит, силовой аппарат нужно расширять. Потом этому расширенному аппарату нужно доказывать свою нужность и выслуживаться, чтобы получить побольше ресурсов, — и это тоже способствует расширению репрессий. Так может продолжаться долго — но не до бесконечности.

Особенность силовиков как элитной группы в том, что без них другие элитные группы существовать не могут. Чиновникам, политикам, бизнесменам — всем нужны союзники-силовики. Никаких методов ведения политики и крупного бизнеса, кроме силовых, в России не осталось.

Двадцать лет назад отъем «Медиа-Моста» у Гусинского и ЮКОСа у Ходорковского был чем-то экстраординарным. Можно что угодно думать о президентских выборах 1996 года — но Ельцин ведь тогда не стал сажать Зюганова.

В 2023 году запреты и посадки — это основные инструменты политики и бизнеса, а все прочие — в лучшем случае вспомогательные (и это не вспоминая про «Новичок»). И в этом смысле — да, Россией правят силовики и это гебня, менты и сапоги. Точнее, siloviki.

Watch on YouTube

Потеря огромная для всех нас. Обезглавлена структура, ставшая синонимом силы русского оружия, которую уважал и боялся весь мир. Сейчас одни будут идеализировать Евгения Пригожина, другие демонизировать, но главное другое. Он создал первую русскую, по-настоящему эффективную ЧВК. «Вагнер» — это всемирно узнаваемый бренд. От истории «Вагнера» мурашки по коже и хочется, чтобы все было по-другому. Но если бы было по-другому, то это была бы уже не Россия. Это самая красивая история войны, народной любви и предательства. Есть надежда, что это хитрый план и все живы — просто, ради блага Отечества необходимо поработать в тени. В игре престолов побеждают или погибают, третьего не дано. Убийство Пригожина будет иметь катастрофические последствия. Люди, которые отдали приказ, вообще не понимают настроения в армии и моральный дух. Их слова и обещания ничего не стоят, они предадут при первой возможности — как предали Буданова, Ульмана, экипаж «Курска». Пригожин погиб в результате действий предателей России. Даже в аду он будет лучшим.